«З нього діла вже не буде, він помре, хай просто лежить»: репортаж из районной больницы в Херсонской области
Жители посёлка Каланчак смиряются с оккупацией, чтобы помогать умирающим
Посёлок городского типа Каланчак находится недалеко от Крыма и имеет с ним прямое сообщение по земле. Это один из населенных пунктов, захваченных ради «обеспечения сухопутного сообщения» с полуостровом. Местные жители практически не говорят по-русски и вынужденно смирились с присутствием российской власти — хотя она запрещает ходить на похороны к нелояльным гражданам, проводит допросы с избиениями и уничтожает памятники героям Каланчака. Школы и предприятия закрываются, и одно из немногих учреждений, которое работает здесь относительно стабильно — районная больница. О том, как местному персоналу пришлось пойти на сотрудничество с властями, чтобы ухаживать за неизлечимо больными людьми — в репортаже корреспондента «Верстки», который побывал в Каланчаке с волонтёрской миссией.
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
Тусклые голубые стены и зарешеченные окна. На резиновом больничном матрасе лежит небольшой кокон из простыни. Рядом с кроватью стоит серая каталка. По правую руку от «кокона» лежит безмолвная старая женщина, укрытая белым одеялом — смотрит в потолок, не двигаются даже глаза. Напротив «кокона» — женщина чуть моложе, лет шестидесяти, в синем халате — Жаннаi. Она оборачивается на вошедшего в помещение корреспондента «Верстки», с которым она знакома как с местным волонтёром.
— Два часа она звала дочь. Потом покаялась. Сначала не хотела, но я убедила, пусть хоть про себя, — говорит она о «коконе».
Это была Алла, очень худая, маленькая старушка, но одна из самых бодрых, хоть и неизменно грустных, пациенток третьего этажа Каланчакской ЦРБ — паллиативного отделения. 24 октября ее добил рак, с которым она долгое время боролась.
Умирала она в палате № 7 вдалеке от семьи. Ее дочь, беженка от войны, живет в Германии. Там же внуки. На подконтрольной России части Херсонской области, где Алла умерла, не осталось ни одного близкого для нее человека.
Смерть в этом отделении буднична, распорядок дня не нарушается. Все пациенты — с неизлечимыми болезнями, оставлены здесь доживать.
— Она пролежала 26 дней. Там уже метастазы в печени, — рассказывает дежурный врач, которая просит называть ее просто Валерьевна. Она спокойно заполняет медкарты, ждет полицейских, которые зафиксируют смерть и можно будет отвезти Аллу в морг.
Через пару дней на то же место, на ту же кровать положат новую пациентку, Дашуi. Тоже рак. За 12 сеансов «все волосы ушли, все вены проткнули», но это не помогло. Пока готовился материал, она уехала в Симферополь на 13‑й сеанс. У Даши муж, который навещает её раз в несколько дней и двое детей семи и одиннадцати лет.
До войны Даша жила и работала в поселке Аскания-Нова Херсонской области, рядом с которым расположен одноимённый заповедник. Даша ухаживала и наблюдала, например, за ланями, которые там жили. Российское вторжение она встретила ещё «на ногах». Она пытается искать позитив, но всё, что смогла вспомнить об «освободителях» — подаренная бутылка масла.
Херсонская область, та ее часть, которая находится под контролем России, не слишком лояльна — большинство не пытается говорить по-русски, менять вывески на магазинах, номера машин или даже учить детей по русским учебникам.
Сейчас в поселке городского типа Каланчак работает только одна школа. До момента вторжения работало две, а незадолго до него и вовсе три.
— У нас много учителей тут живет, но никто не хочет работать — это уголовная ответственностьi, — говорил местный священнослужитель Михаил.
Он и сам коллаборант — перешел из УПЦ в РПЦ, проводит богослужения на русском языке и молится за патриарха Московского Кирилла.
Медработники также могут попасть под уголовное преследование в Украине, если остались на оккупированной территории, но лишь на руководящих должностях. Тем не менее, почти у всех уже российские паспорта. Получение такого паспорта уберегает от множества проблем, начиная с приема на работу и заканчивая возможностью дойти от дома до магазина с меньшим риском попасть на допрос.
«Мы за них ничого не получаем. Но куда их, не на вулицю же»
— У меня в паспорте [российском] место рождения написано Украинская республика, — рассказывает коллегам медсестра паллиативного отделения Марияi.
После этого все начинают проверять свои паспорта.
— У меня просто Украина, — говорит её сменщица помладше, Каринаi.
— У меня УССР, — отмечает третья, Ларисаi.
Они с интересом заглядывают в красные паспорта друг друга и рассуждают, «кто в какой стране родился» — и причем здесь, например, Украинская республика, если Мария родилась в 1988 году, то есть ещё в УССРi.
Приходит время спускаться в столовую за ужином для пациентов. С собой берём два чёрных ведра с нарисованными на них красными ягодами и две белые кастрюли.
Сегодня удачный день — горит свет. В Каланчаке он пропадает регулярно из-за обстрелов подстанций. В дни, когда в больнице был корреспондент «Верстки», говорили о взрыве газовой заправки, а позже из-за удара по электроподстанции в Виноградово электричество отключали на 12 часов.
Проходим белые с непрозрачными стеклами и надписью «Терапiя» двери и попадаем в коридор, где на потолке черная плесень от постоянного протекания крыши, на стенах отваливающаяся зеленая краска, а свет только из окон. По сине-желтыми ступеням спускаемся на первый этаж и идем вдоль длинного коридора с каталками. В конце деревянная дверь со ставнями.
— Доброго вечора, — слышится из открывшихся ставней.
В окошко уходят сначала ведра, затем кастрюли и возвращаются с едой. Гороховый суп, липкие макароны, подлива и 12 мясных тефтелей.
— Нема денег, наверное, — комментирует, почему тефтелей так мало, Лариса, — у нас уже 24 пациента, завтра буде трошки більше [мяса].
За время работы в паллиативном отделении пациентов было сначала 22, потом 24, потом двое умерли. Еды хватает только на 12 человек, порции приходится распределять. Дело в том, что по правилам больницы пациент в паллиативном отделении может находиться только 21 день — но тех, кого некому забрать и кто не может за собой ухаживать, персонал оставляет, коек много.
— Мы за них ничого не получаем. Но куда их, не на вулицю же, — объясняет медсестра Викторияi.
Она получает, со всеми надбавками, до 40 тысяч рублей в месяц с графиком сутки через трое. При Украине, говорит она, было меньше, да и зарплату сильно задерживали. Коллектив больницы даже обращался в суд. Очередное заседание по их вопросу должно было состояться 25 февраля 2022 года.
Часть пациентов необходимо кормить с ложки. Причины две: либо им нельзя двигаться, либо они не могут. В третьей палате лежит Тамара, она с трудом говорит, даже просто открывает рот, смотрит только в потолок. Её приподнимают на кровати, дают есть. Она с трудом пережевывает пищу, делает это очень долго.
— Завтра-послезавтра вона помре, — резюмирует Лариса, выходя из палаты.
В морге каланчакской больницы очень слабый свет. Кажется, здесь никто никогда не убирает: практически весь пол завален мешками с вещами умерших пациентов. Находиться там долго невозможно, есть шанс отравиться, так как помещение даже не моют.
Тамара оказалась там уже на следующий день.
«Какой дурак тебе скажет правду»
В 2023 году, на второй год российского присутствия в Херсонской области, в этот же морг попал второй из двух священников Каланчака. Отец Степан.
— У нас тут был проукраинский священник, служил службу на украинской мове.
Убили на допросе. У него был кардиостимулятор. Может, не специально убили… но, в общем, умер он на допросе, — говорит его бывший помощник Иванi.
— Хороший был, всегда выслушает, на похороны аж бежит сам. Это настоящий украинец!— резюмируют верующие медсестры.
Коллаборационная администрация явно намекала — идти на похороны не стоит.
— Я пошёл. Я не до украинца пошёл, я пошёл до жителя Каланчака, — говорит Иван.
Во время похорон, на которых, по всей видимости, были и осведомители силовиков, кто-то крикнул «Слава Украине», а часть собравшихся на автомате ему ответили — «Героям Слава».
— Меня допрашивали, почему я пришёл: «кто тебя послал, кто тебе деньги дал?», — рассказывает Иван о последствиях. — Отбили все плечи палкой.
Ивана допрашивали несколько раз. Однажды не дали одеться и допрашивали прямо голым в его доме. Потом звонили в час ночи и требовали самому явиться на допрос. На улице несколько раз пытались проверять телефон. Но жители Каланчака знают, что лучше носить с собой кнопочный, а сенсорный, чтобы в интернете посидеть, оставляют дома.
Допросы с избиениями активно проходили в первые два года оккупации.
— Ну, сколько это продолжалось? — Года два. Таскали не каждого, документы смотрели, кого-то сдавали, в основном АТОшниковi. Их даже отпускали, но избивали. Зависело от того, как поведешь себя на допросе, — рассказывают медсестры.
Возле администрации Каланчака, прямоугольном сером здании с большими окнами и российским флагом на крыше, установлено сердце высотой в человеческий рост. Сердце пересекает надпись «Каланчак», сердце символизирует слово «люблю». До 2022 года вместо этой композиции стоял памятник героям АТО, один из символов Украины, который снесли в первую очередь.
— Матери и дочери стояли рыдали. Отдайте фотографии, просили. Не отдали. Вот такая жизнь, — разводит руками медсестра Валерия.
Первое время на городских улицах блокпосты были «чуть ли не каждые сто метров», рассказывает Иван. Сейчас они остались только на въездах в Каланчак.
— «Куда едете?» — «В Армянск». — «Зачем?» Но я даже ответить не успел: «Ты за кого голосовать будешь?i За Россию или против?». Я смотрю на него, ему лет 25, и думаю: «Ага, если я скажу против России, ты меня тут грохнешь. Какой дурак тебе скажет правду», — вспоминает Иван.
«Человеку надо, чтобы ему было всё»
В Каланчаке до сих пор очень много солдат и военных патрулей. Проходящим мимо гражданам они смотрят в глаза, иногда останавливают, чтобы проверить документы. На улицах припаркованы буханки с чёрными квадратными куполами на крышах — системы радиоэлектронной борьбы (защита от БПЛА, подавители сигнала), чуть реже встречаются военные «Уралы» и «Тигры» с пулемётными гнёздами на крыше.
Многие солдаты, несмотря на военные патрули, носят оружие просто в руке, держа за приклад. Это выглядит странно, учитывая, что никаких боёв непосредственно в этих местах не проходит. Единственные, кто всё делает по правилам — сотрудники частных охранных предприятий, которые работают, в том числе, в больнице.
— Мы отличаемся тем, что быть солдатом просто. Там думать не надо. Тебе сказали, вперед: штурмуй, стреляй. И ты бежишь и стреляешь. Мы же работаем с гражданским населением. И какое-нибудь неправильное движение — ты заезжаешь в тюрьму конкретно. Но если надо будет, то и мы будем стрелять, будем умирать, конечно, — говорит охранник Геннадийi. Он приехал в Херсонскую область из Сибири.
Местных жителей в охранники не берут — рискованно выдавать нелояльному населению оружие. В итоге чаще всего приезжают крымчане, которые в 2014 году отстояли очереди за российскими паспортами.
—Человеку надо, чтобы ему было всё… а какая разница, какая власть? Вот так вот, по большому счету, если разобраться, — считает сотрудник ЧОПа Андрейi.
Его коллега Галинаiдаже служила в ВСУ до 2007 года.
— Нам выдавали масло прогорклое. Если крупа, то только перловка, мясо прессованное — ветчина, мука черная, обдирная. Однажды нам попалась банка тушенки 59-го года. Зато люди были добрее, — вспоминает Галина тяжелые годы службы после распада СССР.
Немногочисленные сельхозпредприятия Каланчака встали. На их территориях, где есть амбары, разместили военную технику, в связи с чем работать там невозможно.
— Это была полностью засеянная территория, а там зерно хранили. Там коровник был, а тут мастерская. Сейчас там военные стоят, там тоже военные стоят, — показывает в разные стороны священник Михаил волонтёрам после воскресной службы.
Из стабильно работающих учреждений остались «две церкви и четыре часовни».
— Если бы не эта техника и солдаты тут не скуплялись, Каланчак мёртвый был бы, — признает Иван. — Всю выручку в магазинах военные делают — они не поштучно берут, а ящиками. Дома пустые остались. Жить во многих никак: ни воды, ни газа в хате. В тех, что целые, солдаты живут. Чеченцы же не будут жить в развалюхе без условий, хотя там у себя на родине они даже не знают, что такое унитаз.
В городе есть всего два магазина, который, хоть и с натяжкой, можно назвать супермаркетами — «Манго» и «Байкал». Есть также различные «Снежаны» и «Аптеки 24» (название формальное, так как с часа ночи до пяти утра в Каланчаке комендантский час), где за прилавком стоит продавец и выдает товары по запросу. По воскресеньям с 7 до 12 работает рынок — там можно купить все от носков и батареек, до саженцев цветов и домашнего вина.
Ремонт дорог происходит лишь в тех местах и в те дни, когда приезжают «шишки». Шефство над Каланчаком взяла Республика Мордовия. Перед больницей, например, ко дню визита главы Артема Здунова, положили новый асфальт. Также приезжают мордовские врачи, которых хоть и хвалят в новостях, но по словам пациентов, они безучастны и «отбывают номер».
— Хоть помри, тут никто тебе не поможет. Если мне совсем плохо, я никуда не иду. Но если есть хоть малая возможность — иду. Иначе если б я не добивалась ничего — пирожки бы уже кушали, вспоминая, — говорит пациентка Каланчакской ЦРБ Анжелаi, — Сколько ненависти, злости, сколько негатива, блин. И даже врачи, не хотят просто людей лечить. Они так, что-нибудь [сделают формально], и все — ногами вперед. То караоке у них до утра. Я кашляю на бэквокале, а они танцуют.
Недавно Мордовия «отремонтировала» в больнице крышу — но она до сих пор течет. В палате Анжелы, как и в коридорах протечки во время дождя и черная плесень.
— Порядка в больнице ни при Украине не было, ни при России. Не было ни тогда, ни сейчас, ни потом, — говорит Иван.
Нынешнему священнику, Михаилу дали выбор: «либо переходишь в РПЦ, либо ключи от храма и хаты на стол». Он выбрал продолжать работу.
Местные жители относятся к нему с недоверием, рассказывают «Вёрстке» сотрудники больницы. За каждую услугу, даже с малоимущих, он берет деньги, пожертвованную еду для детдома может «скормить свиньям». Некоторые жители заходят в часовни только тогда, когда он выходит.
— Похороны были, надо было помочь — отказался. Хотя мы готовы были заплатить. Вот по моей улице он сдает дом, чужой дом. И он у него не один такой — военным сдает. А с тем, хорошим, у него были терки. Наверняка он и помог [убить], — считает Валерия.
Его самого сейчас всё устраивает: «это районный центр, население 10 тысяч, всех знаешь, все тебя знают — любую проблему можно решить, раз-раз-раз, а в городе это не то».
Некоторые местные вступили в российскую армию. Но большинство не по своей воле. 1 ноября «три автобуса» с каланчакцами отправились в военкоматы. Срочную службу призывники проходят в Крыму. Есть те, как, например, сын медсестры Марии, идут на службу в российские силовые структуры.
— Он у меня хотел вообще в Следственный комитет пойти, у нас была квота на Херсонскую область, отправляли в академию в Москву. Но пока мы документы собирали, квота кончилась. Езжайте на Луганск, мне сказали. Вы что, говорю, на приколе? У меня единственный ребенок! А мне: «а что такое, ну там раз бахнуло всего», — рассказывает Мария. Её сын сходил в военкомат и после этого решил поступать в академию Росгвардии.
На входе в паллиативное отделение висит табличка: «Оскорбление медперсонала влечет за собой административную ответственность. Наряд полиции вызывается немедленно».
Как объясняют медики, бывает так, что родные пациентов не могут сдержать эмоций, когда видят, что их близкий еще жив, но ему уже нельзя помочь.
Работающие в паллиативе женщины очень патриархальны. Они не позволяют мужчинам-волонтерам помогать с мытьём полов: «Що в мене тут мужик буде полы мити?», возмущенно отвечают они на предложение поддержки.
Если расспрашивать, как прошли для них три года оккупации, просто качают головами — живы и хорошо, работа есть.
— Запомни, это Украина. Они все говорят на суржике. То, что сейчас медсестры с нами разговаривали на русском, исключительно потому, что мы принесли памперсы, — замечает руководительница волонтерской миссии Екатерина.
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
«Не трать гроші, тобі що, нема що робить»
Большинство медработников к пациентам доброжелательны, но строги. Но есть и исключения — такие, как медсестра Анна. Это женщина за 30, которая втыкает наушники, ходя по палатам, грубо и резко выполняет обязанности, иногда крича что-то вроде «Сраку поднял», меняя подгузники старикам. Пожилого мужчину Алексея со впалыми щеками и висками, она кормит наспех, хотя он даже не успевает прожевать еду. Из-за того, что Анна его торопит, он задевает оставшимися острыми зубами щеки и у него идет кровь.
— Жуй давай, быстрее! — прикривает она и оправдывается, что пациентов у нее много. Приходится забрать у нее ложку и кормить по очереди двух пациентов, чтобы дед Алексей успел прожевать хотя бы хлеб.
Медсёстры сильно устают от жалоб и просьб пациентов. Например, Наталья все время требует её выпустить, хотя не может ходить. Она постоянно обманывает персонал, однажды ее поймали на краже сладкого из соседской тумбочки. Медсёстры до сих пор не знают, правда ли у Натальи проблемы со слухом или она притворяется, чтобы привлечь к себе внимание.
— Я понимаю, что она вам здесь уже надоела. Но она и соседке надоела [в своем доме]. Она [соседка] ко мне пришла на той неделе и плакала, потому что та её затюкала, — объясняет медикам глава гуманитарной миссии Екатерина.
В конце октября в отделение приходит Светлана, сестра привязанного к кровати 46-летнего Вадима — у него разлагается печень от беспрерывного запоя, который длился не менее 15 лет.
— Что у них тут вчера было, что его привязали? — спрашивает Светлана.
Персонал не знает, они только заступили в утреннюю смену. Они отвечают, что привязать его могли из-за попыток встать, поскольку делать ему этого категорически нельзя. Женщина говорит, что планирует купить ему какие-то дорогие лекарства, чтобы облегчить то и дело возвращающуюся белую горячку. Она надеется, что в больнице его будут лечить.
— Не трать гроші, тобі що, нема що робить? З нього діла вже не буде, він помре, хай просто лежить, — в сердцах и очень громко отвечает ей медсестра Лариса.
Светлана теряется и начинает оправдываться, мол, после смерти матери некому было следить за Вадимом, у Светланы свой ребёнок, но надо было ему хоть жену найти, да все руки не доходили. Последние годы он «ошивался» на каланчакском автовокзале, где, по мнению медперсонала, «одни наркоманы» — и «хорошую жену он бы там все равно не нашел».
— Нічого не купляй, він коні двине, а ти пачку купила. Пізно кинулися, — уже спокойнее отвечает Лариса. Светлана осознает, что происходит и идет поговорить с братом.
— Полжизни бухал, только что не кололся, печень разлагается, а они его вылечить хотят, — с укором добавляет медсестра Мария, когда Светлана уходит.
За день до моего отъезда Лариса сказала мне, что Вадим умрёт со дня на день. У него сильно увеличился живот, мужчина лежал будто беременный. Меня предупредили, что он будет ещё больше.
Раньше все эти медсёстры работали в отделении реанимации. Но оно закрылась.
— У нас один травматолог на всю больницу, — вздыхает пациентка Рита.
Рита попала в паллиатив только потому, что нет нужного ей отделения — как и нет аппаратуры, чтобы хотя бы сделать рентген её травмированных ног. Такой есть только в Скадовске, а чтобы получить направление, нужно сдать анализы. Ей часто хочется на свежий воздух, чтобы ее вывезли на каталке на улицу, хотя бы на 15 минут. С этим помочь могут только волонтеры, медперсоналу не до того.
— Если нас здесь не будет — все загнется. Пришла Россия, пусть не верят в неё, мы несём миссию, — дает напутствие Екатерина.
В палате Вадима привязаны все пациенты. Это шестая палата, которая считается условно буйной. Двое из четырёх не разговаривают вообще, только кричат «Нет» или «Блять».
В паллиативе привязать к кровати могут человека с гуляющим тромбом — нельзя вставать. Привязать могут и за поведение — некоторые «ходячие» пациенты убегали и прятались, лежачие залезают руками в подгузник, размазывают его содержимое по кровати. Один из таких в мою смену пытался спрятать в грязном памперсе деньги.
Когда закончится война
Одно из наиболее активных занятий, которое доступно лежачему — поправлять одеяло. В этом процессе оно иногда падает на пол и тогда проходящий мимо врач или волонтер заходит, чтобы поднять его.
— Там кошка бегает. Прогони её, — говорит в один из таких моих визитов худой Ваня из Геническа, переживший инсульт.
Никакой кошки нет. Видит ли он что-то на самом деле или просто выдает обрывки фраз — непонятно. Ты просто отвечаешь «да-да, сейчас» и уходишь.
Для лежачего пациента палата — это его мир. Личное пространство — кровать и белая железная тумбочка. Общее пространство — пол и стол у окна. На окне изнутри белая решетка с черными от наскоро сделанной сварки пятнами.
С 6 утра до 8 вечера пациент смотрит в белый потолок (потом выключают свет), если способен, поворачивает голову, чтобы осмотреться. В общей сложности два часа в день происходит какое-то движение — разнос пищи, кормление, смена подгузников и уборка.
Раньше могли заходить соседи или старые друзья. После начала войны из Каланчака многие уехали. Приезжие волонтёры дежурят по две недели, но перерывы между «заездами» этих волонтеров могут быть и две недели и месяц. А за месяц пациент паллиатива может умереть, так и смотря в белый потолок в последние дни своей жизни.
Но у кого-то даже есть возможность общаться с родными.
— Мама сегодня разговаривала со мной. Говорит, что ей снился сон, что к нам во двор упал военный самолёт. Она считает, что будет известие какое-то нехорошее, — говорит Анжела и читает пришедшее на телефон сообщение. Потом начинает плакать.
— Когда война началась, мы связь потеряли. Потом он нашел мой номер, мы общались через сестру. Вот последний раз, недели три назад, он написал мне, говорит: «Была бы у меня возможность, я бы тебе помог бы. Но нет такой возможности», — рассказывает она о своем двоюродном брате. Он погиб в Днепропетровской области в бою с российскими войсками.
— Не нужно ничого никому. Меня здесь не лечат. Врач осмотрела, дала рецепт от болей головных, даже диагноз не узнала. А у меня травматическая эпилепсия, мне анальгин не помогает. Всем плевать на Каланчак. Зеленский тут до войны парады робил, демонстрации устраивал, молодцов автобусами за бабло сгоняли, единство духа показывали. А Путин войска подтягивал. И теперь — вот, — говорит Иван.
В третьей палате живет старушка Евгенияi, у неё деменция. Она из Скадовска, но название этого города при ней упоминать нельзя. Связи с её родными нет, вероятно, они уехали или погибли. Как только она слышит «Скадовск» — умоляет выяснить, поискать.
— Мы уже пытались. Никаких следов, — объяснили мне в волонтёрской миссии.
Евгения — главная слушательница книжных вечеров. Она садится на кровати, внимательно слушает, переспрашивает и задаёт вопросы по прочитанной литературе. Одной из последних книг, что читали ей волонтёры, был «Волшебник изумрудного города». Когда герои произведения кого-то побеждают, она часто спрашивает, когда закончится война, или «не договорились» ли еще политики. Каждый раз отвечаем: пока нет, но надежда есть.
— Они сидят, смотрят… им хоть книжечки, игрушки, хоть как-то повеселее, — говорит медсестра Валерия.
Волонтеры приезжают разные. У некоторых есть опыт обращения с пациентами с тяжелыми заболеваниями, другие приезжают, чтобы испытать себя. Работа в паллиативе считается самой трудной в миссии из-за эмоционального напряжения и бессилия — помочь кому-то невозможно, а те, с кем ты вчера беседовал, слушал истории, как они хотят вернуться домой, сегодня могут отправиться в морг.
— Мы уже привыкли сами со всем справляться, — говорит Валерия, когда я спрашиваю у неё, не надо ли помочь с уборкой, — волонтеры то есть, то нет. А мы здесь всегда. Помогают — хорошо, но если некому, рассчитываем на себя и знаем, что можем все сами.
В последний день моего пребывания в больнице читаем на ночь стихи.
— В классе уютном, просторном
Утром стоит тишина.
Заняты школьники делом —
Пишут по белому черным,
Пишут по черному белым,
Перьями пишут и мелом:
«Нам не нужна
Война!»
После этого стихотворения из сборника Самуила Маршака пожилая Евгения вздрагивает.
— Нам мириться надо. Нельзя воевать. Я за всех молюсь: за русских, за украинцев, за немцев, — говорит она.
— А за немцев почему?
— А какая сейчас война?
Обложка: Алиса Кананен
Поддержать «Вёрстку» можно из любой страны мира — это всё ещё безопасно и очень важно. Нам очень нужна ваша поддержка сейчас. Как нам помочь →