Доносы, ссоры, буквы Z

После 24 февраля многие люди, работавшие в госучреждениях, уволились, потому что не захотели дальше сотрудничать с государством. Другие решили остаться на своих местах, постепенно расшатывать систему изнутри или использовать рабочее положение во благо. «Вёрстка» в коллаборации с ФАС записала монологи активисток, которые работают на государство — о том, как они высказывают свою позицию, участвуют в протестах и справляются с внутренним конфликтом.

Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал

«Акция „за нашего президента“»

До недавнего времени я работала детским хореографом в доме культуры. Там и раньше проводилось много патриотических мероприятий — например, концерт в день памяти ветеранов Афганистана. К таким «праздникам» мы готовили танцевальные номера, дети выступали с ними на сцене.

После начала войны ситуация усугубилась. Однажды в начале очередного концерта ко мне подошла директор дома культуры и сказала, что в конце мероприятия всех детей и педагогов нужно вывести на сцену и дать им таблички с буквой Z — мол, это будет акция «за нашего президента».

Я ответила, что не выйду на сцену с такой табличкой, потому что это противоречит моим взглядам, и что я также не хотела бы, чтобы это делали дети. У меня младшие группы — ученикам по 4 – 5 лет — и подростки. Я чувствовала за них ответственность.

Директор стала кричать, что всем непременно нужно на сцену, иначе не наберётся достаточного количества детей. Подростки из моей группы, которые это видели, испугались и после концерта вышли участвовать в «акции». Но родителям малышей я сказала, чтобы на сцену их не выводили.

Одна маленькая девочка всё же как-то случайно попала на сцену и в итоге стояла там с буквой Z. После этого фотографии и видеозаписи «акции» разместили на страничке ДК во «ВКонтакте». Через два дня после мероприятия разразился скандал.

Мама той девочки, которая оказалась на сцене, пошла к директору и стала требовать, чтобы материалы удалили из публичного доступа. Она говорила, что это противозаконная пропаганда за счёт детей. Я тоже попробовала обсудить эту ситуацию с директором. Та сказала, что мама девочки — «нацистка», что она «против наших». Ещё директор заявила, что больше не хочет видеть эту девочку в ДК и что её нельзя пускать на выступления. Мол, такие «мерзкие люди», как её мама, «настучат» на ДК и к нам начнут ходить с проверками.

После этого я разговаривала и с самой мамой. Она плакала. Рассказывала, как с ней общалась директриса: унижала, попрекала тем, что её дочка ходит на занятия бесплатно, а она — мама — ещё и «права качает», сидя на «путинских харчах». Видимо, директриса имела в виду пособие, которое полагается многодетным семьям. У той женщины, действительно, трое детей. Но пособия они не получают — никак не получается его выбить. А живут они совсем не богато.

Мы вместе пробовали обратиться в городской комитет по культуре, но там сказали, что ничего не могут сделать. Возможно, у директрисы есть какие-то связи «наверху». В итоге маме пришлось забрать дочку из ДК. Остальные родители, наблюдая за всей ситуацией, просто молчали и не пытались вступиться.

После этой истории я чувствовала себя виноватой — я ничего не смогла сделать для этой семьи и не стала продолжать конфликт, чтобы не потерять работу. Но мама девочки понимала мою ситуацию и даже благодарила за то, что я приняла участие. Она сказала: «Это же наши дети, они за себя постоять пока не могут, значит, это должны сделать мы».

Из ДК меня спустя некоторое время всё же уволили. Но я ни о чём не жалею.

«Мы со студентами обсуждали, что такое захватнические войны»

Я уже довольно давно работаю преподавателем в государственном вузе. За годы я привыкла к тому, что, вне зависимости от геополитической обстановки, у нас с коллегами всегда есть некоторые академические свободы: публиковаться где угодно, говорить студентам то, что считаешь нужным, устраивать дискуссии, освещать разные точки зрения.

Но в какой-то момент всё поменялось. Трудно сказать, когда именно. Процесс деградации академической среды шёл медленно и неравномерно охватывал разные регионы. Мой вуз превратился из обители разума в инструмент пропаганды совсем недавно.

Сначала представитель администрации, стыдливо отводя глаза, сообщил нам, что вуз не одобряет того, что некоторые студенты посещают протестные митинги, и попросил нас в связи с этим быть осторожными в высказываниях.

Потом изменились отношения в коллективе. Раньше мы с коллегами обсуждали вопросы, связанные с наукой и образованием, или общались на отвлечённые темы. После 24 февраля на встречах трудового коллектива не услышишь ничего, кроме хейта. В адрес студентов, высказывающих оппозиционные взгляды, и коллег, которые отказываются участвовать в пропаганде, а также оппозиционных политиков, лидеров иностранных государств и многих других.

Нельзя сказать, что обстановка в коллективе изменилась резко и радикально. И раньше можно было заметить, что она становится всё более эмоционально нездоровой. Но 24 февраля как будто стало точкой, после которой люди с определёнными взглядами почувствовали себя в своей стихии. Словно они поняли, что теперь можно делать всё, что раньше не поощрялось — унижать, оскорблять людей, спорить и не приводить разумных аргументов. Кажется, что война освобождает самые низменные человеческие порывы.

Что касается учебного процесса, то он поменялся не везде. На факультетах и кафедрах, где руководители не принадлежат к «партии войны», всё осталось по-прежнему. Ведь, как правило, агитация и публичная поддержка войны в вузах — это инициатива именно руководителей среднего звена.

В марте нам спустили методички из министерства (о них писали многие СМИ). Но проводить по ним лекции никто не заставлял, и многие просто их проигнорировали.

Я согласилась провести лекцию о «специальной военной операции», потому что решила, что лучше это сделаю я, чем кто-либо другой. Текст методички я не использовала — он был никудышным даже по мнению преподавателей-сторонников власти. Вместо него я подготовила собственный материал. Мы со студентами обсуждали, что такое захватнические войны, говорили о специфике современных войн в целом, проводили параллели между текущей ситуацией и вооружёнными конфликтами прошлых лет. Слова «война» в отношении происходящей «спецоперации» я ни разу не употребила, но все всё поняли.

Студентам было интересно, они задавали много вопросов. К счастью, на лекции не было ни других преподавателей, ни администрации, так что никто не контролировал меня.

На работе я распространяю антивоенные листовки, в том числе листовки ФАС. Оставляю антивоенные надписи на стенах там, где это можно сделать без риска. Я долго не хотела писать на стенах, потому что понимала, что уборщиц могут заставить это стирать. Но желание высказаться всё же победило. Мне было приятно видеть, что рядом с моими надписями вскоре появились и новые. Найти единомышленников в нынешних условиях — бесценно.

Я верю, что сопротивление возможно везде и всегда. Люди выживали и оставались людьми в нацистской Германии, в Греции при «чёрных полковниках, в Чили при Пиночете. Не мы первые — не мы последние. Помимо прочего, мировая история учит нас тому, что война часто приводит к крушению авторитарных режимов.

Помню, в феврале, когда всё только началось, у меня был минутный порыв уйти из вуза и уехать из страны. Но я подумала: кто будет вести занятия вместо меня? А вдруг это будет агрессивный пропагандист? Чему он научит студентов?

Летом спикер Госдумы Вячеслав Володин заявил, что преподаватели, выступающие против «спецоперации», должны уйти со своих должностей. Тогда я окончательно решила: нет уж, дудки! Я остаюсь. Я не хочу облегчать им задачу по превращению студентов в послушное стадо.

Я думаю, власть хочет заткнуть преподавателей общественных наук. Ведь это люди, которые знают историю, литературу, смотрят на процессы через эту призму. Такие люди способны сопротивляться пропаганде, и власти это понимают.

У меня нет внутреннего конфликта из-за того, что я работаю в госучреждении. Я не считаю, что наёмные работники обязаны придерживаться той же позиции, что их работодатель, или отвечать за неё.

Есть преподаватели, которые в знак протеста отказываются от грантовой поддержки. Понимаю их резоны. С другой стороны, если государство не потратит эти деньги на науку, то у него останется больше средств на войну. В конце концов, это деньги налогоплательщиков, они платят нам зарплату, чтобы мы давали знания их детям.

Я также понимаю людей, которые осудят меня за «сидение на двух стульях». Я не выступаю открыто, не делаю заявления в СМИ, не призываю людей выходить на протесты. Потому что я боюсь — и за себя, и за своих близких. И всё же я стараюсь делать то немногое, что в моих силах.

Дорогие мои коллеги, товарищи по несчастью. Иногда опускаются руки, хочется спрятаться под стол и зажмурить глаза, но не сдавайтесь! Слышите пропагандистские речи начальства, от которых вянут уши? Представляйте себе звуки природы. И записывайте всё на диктофон. Когда-нибудь это пригодится. Мрак приходит и уходит, а прогресс остаётся.

«Я стала видеть смысл только в протесте и активизме»

Раньше я работала одновременно в двух учреждениях культуры. Вместе с коллегами я подписала несколько коллективных писем против войны. Вскоре мы узнали, что в профильном департаменте появились списки сотрудников, которые подписывали эти письма.

В одно из учреждений, где я работала, звонили «сверху» и требовали, чтобы всех, чьи фамилии оказались в списках, уволили. Но директор предпринял много усилий, чтобы сохранить команду, и уволили в итоге только одного сотрудника. Насколько я знаю, его собирались тут же пригласить обратно работать по договору, но почему-то он так у нас больше и не появился.

Ещё от организации требовали, чтобы она публично продемонстрировала поддержку войны — например, разместила в соцсетях патриотическое выступление артиста Владимира Машкова. От этого тоже удалось как-то отбиться. Вместо репостов Машкова мы объявили сбор для пострадавших в так называемых ЛНР и ДНР. Правда, для части сотрудников этот компромисс всё же оказался неприемлемым, и несколько человек ушли.

В июне оказалось, что теперь мы должны согласовывать с профильным департаментом всех партнёров — людей, которых мы привлекаем для сотрудничества с организацией. Для этого нужно составлять список и подавать его «наверх».

На втором месте моей работы ситуация сложилась ещё более трудная. В том учреждении руководство и раньше часто занималось самоцензурой. Запрещались проекты, в названиях которых было что-либо трагическое, «опасное» или тревожное. В них не должны были фигурировать, например, слова «смерть» или «кости».

Год назад советником директора учреждения назначили путиниста, чиновника из совершенно посторонней сферы, который не разбирается в специфике нашей работы. Он стал единолично принимать решения о приёме новых сотрудников. Претендентов он отбирал по внешнему виду и политическим взглядам. Также он стал руководить планами и бюджетами.

Теперь же организация донесла до всех руководителей новые правила работы. Всех контрагентов и партнёров нужно проверять на лояльность к власти и даже смотреть их соцсети. По факту, на каждого, с кем планируется совместная работа, нужно готовить досье. Исключено сотрудничество с посольствами и с «недружественными» странами. Также контрагенты и партнёры не должны быть в списках «запрещённых» к сотрудничеству — но списки эти есть только у руководителей организации и у профильного ведомства. По ним происходит отдельная проверка.

Многим моим коллегам сейчас приходится полностью перекраивать планы и отказываться от задуманных проектов, потому что их участники оказались в списках «запрещённых». Как именно эти списки составляются — понять невозможно. В них есть люди, которые вообще никак не заявляли о своей политической позиции.

С начала войны я отказывалась проводить в учреждениях развлекательные мероприятия. Например, саботировала подготовку к общегородскому фестивалю. На второй работе я занималась только уже запланированными проектами, связанными с наукой. Доведя их до конца, я уволилась из организации.

В целом после февраля у меня появилось ощущение, что всё, что я делаю, бессмысленно и ничтожно. Потребовалось много сил, чтобы переосмыслить всю работу за последние годы и перестать считать её бесполезной. Но всё равно за что-то новое браться не хочется.

Я стала видеть смысл только в протесте и активизме. Начала верстать и печатать стикеры, клеила их, делала рисунки по трафарету, проводила маленькие акции. Кто-то из моих друзей уехал, другим было страшно, а самый близкий человек получил административное наказание за расклейку моих стикеров. Поэтому приходилось действовать одной. Но потом я присоединилась к ФАС, и стало гораздо легче — в том, что я делаю, появилось больше осмысленности. Ещё я начала помогать волонтёрам возить вещи в ПВР. Всё это поддерживает и даёт мне опору.

Я не жалею о том, что ушла с одной из работ. Главное — быть честной и не терпеть. Я видела, что происходит с коллегами, которые вечно вынуждены идти на компромиссы и приносить жертвы. От этого теряешь здоровье, да и саму себя.

Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал

«Такие разговоры ведут авторы насилия»

Я соцработница. Про мою политическую позицию на работе все знают — меня ещё в 2021 году задерживали на «навальнинге». В день начала войны ко мне подошла одна из коллег и тихо спросила, пойду ли я на митинг. Я кивнула и спросила: «А что?». Она попросила: «Возьми меня с собой». Так что после работы мы пошли вместе.

Наутро коллеги встретили нас аплодисментами. Оказалось, накануне они следили за новостями и «болели» за нас. С тех пор, пока продолжались митинги, коллеги всё время меня поддерживали, волновались, встречали на работе с искренней радостью.

Оказалось, что у одной из сотрудниц есть родственники на оккупированных территориях. Она рассказывает, какие новости получила от них, а я рассказываю то, что прочитала в иностранных СМИ.

В первый день войны в одном из отделений нашего учреждения произошла небольшая сцена. Кто-то из молодых сотрудниц сказал что-то одобрительное по поводу «спецоперации». Ей ответили гробовым молчанием, и эта тишина продолжалась до конца дня.

Мне на работе пообещали «всенародную поддержку», если со мной что-то случится из-за моей антивоенной активности. На всякий случай у меня на столе лежат пустые подписанные листочки для заявления на отпуск за свой счёт. Коллеги знают, что с ними делать, если за мной придут.

У меня нет внутреннего конфликта из-за того, что я работаю на государство. Я считаю, что сейчас социальные работники как никогда должны оставаться на местах и выполнять свои задачи. Чем больше государство тратит денег на войну, тем меньше идёт на социальную сферу. В таких обстоятельствах особенно важно, чтобы в учреждениях были адекватные люди.

Мы с коллегами постоянно наблюдаем домашнее насилие и помогаем пострадавшим. И нам очень знаком дискурс нынешней войны: про «вернуть силой», «научить, раз по-хорошему не понимает», «воспитать». А ещё «она сама виновата», «она меня спровоцировала». Такие разговоры ведут авторы насилия, и поддерживать их позицию нельзя.

«Коллеги писали доносы»

Я работаю в ПФР (Пенсионном фонде России). Некоторое время назад нас принуждали сдавать деньги в пользу Минобороны. Из всего отдела я оказалась единственной, кто отказался это делать. Когда коллеги об этом узнали, меня поразила их реакция: они искренне не понимали, почему я не хочу поддержать «наших мальчиков». Я, с трудом подбирая слова, чтобы не поссориться, постаралась объяснить им свою позицию. Хотелось, чтобы они задумались, на что они жертвуют деньги и не лучше ли помочь тем людям, которые вывозят пострадавших из-под обстрелов.

Мне казалось, что мои слова никого не убедили. Но недавно я услышала разговор своих начальниц — выяснилось, как минимум одна из них тоже не стала сдавать деньги на поддержку Минобороны, потому что оказалась согласна с моей позицией.

Кроме того случая, ни к каким действиям и акциям меня на работе пока не привлекали. Правда, начальство отделения поставило перед фактом, что я, как и остальные сотрудники младше 30 лет, записана в патриотический молодёжный совет отделения. Сами же руководители выдвигаются в кандидаты от «Единой России» на осенних выборах муниципальных депутатов.

В остальном у нас на работе мало что поменялось с началом «спецоперации». А вот на общение между сотрудниками нынешние события повлияли. Многие мои коллеги — особенно те, кто старше 40 лет — поддерживают войну и очень радуются «успехам» российской армии. Лично на меня это давит, я стараюсь взаимодействовать с ними как можно меньше. Периодически они пытаются завести со мной разговор о войне и попытаться повлиять на мои взгляды. Я стараюсь менять тему.

Я знаю, что эти коллеги писали доносы на тех, кто высказывается против войны — они сами этим хвастались. Но на меня они, насколько я знаю, они ещё не пожаловались. Я заметила, что они относятся ко мне не как к взрослой и мои доводы считают инфантильными. Видимо, от доносов меня спасает именно то, что я ещё «не доросла» до того, чтобы воспринимать меня всерьёз.

Долгое время у меня был внутренний конфликт из-за того, что я не поддерживаю войну, но работаю на государство. Но бросить работу я пока не могу. Моя мама долгое время не работала, я содержала нас двоих на очень маленькую зарплату, и в итоге накопилось много долгов.

Хочу обратиться к тем, кто читает этот текст. Помните, что мы — люди, выступающие против войны — есть. Вы не одиноки. Мне жаль, что некоторых из нас война застала на госработе, что от нашего имени творят кровавое безумие.

«Тяжело быть частью агрессора»

Некоторое время назад я работала на военном заводе в маленьком городе. Мой район построили в советское время специально для работников этого завода, и половина населения района по-прежнему трудится на этом предприятии. В основном сотрудники — взрослые люди, старше 45 лет. Молодых ребят — как я — существенно меньше.

Насколько я знаю, после начала «спецоперации» по идеологическим причинам никто не увольнялся. У всех семьи, их надо кормить. Кому-то надо выработать стаж «по вредности», чтобы получить льготную пенсию. Я и сама ушла с работы потому, что переехала.

Я работала кладовщиком в небольшом цехе. Сотрудники разговаривали о войне, но не в официальном формате, а в кухонно-бытовом: на обеде или во время перерыва на чай. Первое время, когда страсти ещё кипели, я несколько раз высказывалась против боевых действий. Большинство реагировали на это так, будто я враг народа. У меня не было сил переубеждать сотрудников, и я просто перестала участвовать в этих разговорах. При этом со стороны начальства никакого давления не было. Думаю, высокопоставленные работники должны занимать «правильную» позицию, а до того, что думают обычные работяги, никому нет особого дела.

Я заметила, что некоторые люди, которые изначально поддерживали российскую власть, со временем стали менять свою позицию. В первую очередь женщины, у которых на войне оказались мужья или зятья. К лету патриотический дух в коллективе стал угасать. Вместо него пришла злость на повышение цен, сокращение рабочих мест. Дело в том, что раньше завод работал не только на внутренний рынок, но и на экспорт, но теперь его сократили, потому что часть партнёров оказались в «недружественных» странах.

Я с самого начала войны старалась помогать фондам, делала репосты важных новостей. Было ощущение, что я делаю слишком мало, но на большее не хватало сил: я работала, училась, готовилась к переезду. Да и эмоциональное состояние было тяжёлым. Теперь, когда я переехала и ушла со старой работы, у меня появилось больше возможностей выражать протест, и я собираюсь их использовать.

Я знаю, что сейчас на здании завода вывесили баннер с этими уродскими буквами Z. Смотреть на него противно. Когда я ещё там работала, у меня был внутренний конфликт. Тяжело быть частью агрессора. С другой стороны, я напоминала себе, что это важно — чтобы даже внутри такого предприятия были несогласные. Я думаю, что это много значит. Быть против — это уже сопротивление. Возможно, одно ваше присутствие и несколько слов могут повлиять на чью-то позицию. Чем больше несогласных становится в отдельно взятом учреждении, тем сильнее оно само трансформируется вместе с людьми.

Иллюстрации: Екатерина Дериглазова

Редакция «Вёрстки» совместно с ФАС