На фоне событий в Украине заметно растёт агрессия внутри общества. Группа Russian Field проводила опрос о том, случались ли у респондентов конфликты с родственниками из-за войны. Пятая часть опрошенных сообщила, что они случались — в основном так отвечали участники, которые не поддерживают действия РФ.
Вместе с ФАС (Феминистским Антивоенным Сопротивлением) мы публикуем рассказы активисток и активистов о том, как война расколола их семьи и привела к домашнему насилию.
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
«Я вырастил ублюдка, я вырастил фашиста»
Мои отношения с родителями стали портиться задолго до начала войны. Примерно в 21 год я совершил каминг-аут, и после этого общение с мамой стало невыносимым для нас обоих. Почти любой разговор с ней заканчивался моими слезами. Я постоянно слышал в свой адрес: «Я тебя люблю, но не уважаю», «Не устраивай мне тут свои гей-парады», «Мне твоё мнение не интересно» и так далее. С папой общение разладилось ещё задолго до этого. У него явно депрессия, он очень замкнут в себе. Я предлагал ему обратиться к специалисту, но он отказался.
Когда началась война, я не сразу понял, что произошло. Осознание случившегося ударило меня под дых только через восемь дней. И тогда жизнь стала ощущаться как невыносимая пытка. Казалось, всё, во что я верил, — ложь.
В тот вечер, когда я чувствовал себя особенно плохо, родители вдруг решили поговорить о моих планах на будущее. Так вышло, что всплыла тема войны, и мы высказали друг другу всё, что думали. Это вылилось в ужасный скандал. Никогда не забуду папины слова: «Я вырастил ублюдка, я вырастил фашиста!» И мамины: «Он снимает себя в свои американские соцсети, он продался за айфон, он политическая проститутка!».
В какой-то момент папа крикнул: «Собирай свои манатки и с******й на ***!» Так меня и выгнали из дома, потому что я против войны. Когда я уходил, мама демонстративно включила новости и сказала моим младшим сёстрам: «Смотрите, что такое фашизм».
После этого я пять месяцев не общался ни с кем из родных, кроме сестёр. Неделю назад мне впервые за всё это время позвонил папа и спросил, как дела. Я слышал, что ему тяжело говорить. Он сказал, что всё случилось очень быстро и что ему жаль. Разговор закончился его фразой: «Я тебя люблю».
Сейчас я не живу в России и не планирую возвращаться в ближайшее время. Но я верю, что война закончится и мы с семьёй снова будем вместе.
«Тебе нужно с этим заканчивать»
С 24 февраля я принимала активное участие в антивоенном движении: ходила на все акции, расклеивала листовки, раскладывала их в университете. Моя мама тоже заняла антивоенную позицию. Папа же считал, что «не всё так однозначно». Я не говорила ему, что состою в антивоенном движении, — знала, что он среагирует негативно. Но рассказывала, что хожу на акции. Он переживал, но не препятствовал.
В какой-то момент его позиция стала меняться. Появились пропагандистские «где вы были восемь лет, когда бомбили Донбасс?» и тому подобное. Я пыталась его переубедить, а мама вообще не обсуждала эти темы. В начале марта он стал говорить, что мне надо перестать «заниматься ерундой» и что я порчу себе будущее. Повторял: «Тебе нужно с этим заканчивать».
Однажды вечером я смотрела фильм «Дождя» про журналистов. Он очень меня вдохновил, и я решила обсудить его с отцом. Но в итоге разговор свёлся к войне и к тому, как, по его мнению, необъективно она освещается независимыми СМИ. Мол, они не показывают «второе мнение». Постепенно он стал общаться на повышенных тонах, потом кричать, а потом — ударил меня по лицу.
Во мне всё как будто оборвалось. Я надела сарафан, взяла ноутбук, зубную щётку и быстро ушла. Маме я рассказала об этом в сообщении. Она пыталась уговорить меня вернуться домой, но я не хотела туда идти. Насилия вокруг стало слишком много, и я понимала, что не готова терпеть его ещё и дома. Я отправилась жить к подруге.
Первое время после произошедшего я не общалась ни с мамой, ни с братом — вообще ни с кем из семьи. Потом, через полтора месяца, выяснилось, что за это время мама развелась с папой, в числе прочего из-за его позиции по поводу войны. Мы с ней снова стали общаться, но живу я по-прежнему отдельно. Что сейчас с отцом, я не знаю.
Тот период, когда я оборвала контакты с семьёй, обернулся для меня ужасным стрессом. Я жила в аду. У меня усугубилась депрессия, от которой я страдала и раньше. При этом пришлось срочно искать работу, налаживать самостоятельную жизнь. Из-за этого я не смогла окончить вуз.
Даже сейчас, когда ситуация нормализовалась, мне кажется, что я не до конца осознала всё случившееся и не прожила в полной мере эти события. Рассказываю — и кажется, что говорю не о себе, а о ком-то другом.
«Мы всегда есть друг у друга»
В марте сёстры-близнецы — дочери псковского военного-контрактника, уехавшего в Украину, — вышли на антивоенный пикет. Их забрали в полицию, составили протокол о «дискредитации Вооружённых сил», грозили колонией и проводили воспитательные беседы. Эту историю рассказывает одна из сестёр.
Шестого марта мы вышли на антивоенный митинг в Пскове. У нас был плакат со словами Бориса Немцова: «Украине — мир, России — свободу». Кроме нас никто не пришёл, но мы всё равно решили развернуть плакат. Почти сразу нас увели в полицейскую машину.
В отделении эшник угрожал, что на нас «повесят» две или три статьи, что нас исключат из школы, а родителей уволят с работы. Ещё говорил, что мы никуда не поступим, — а мы как раз заканчивали выпускной класс. В итоге нас записали в организаторы митинга и отпустили до суда.
Мы не жалеем о том, что сделали. На протест мы решились, потому что чувствуем ответственность за происходящее. Было ощущение вины из-за отца. Я знаю, что оно довольно бессмысленное. В 2014‑м, когда началась война, нам было всего десять лет, от нас ничего не зависело. Но это ощущение всё равно не покидает. А ещё мы так поступили, потому что очень переживали. Связи с отцом не было, и у нас уже появлялись самые плохие мысли. Всё это и вылилось в протест. Сейчас отец уже не на войне — он увольняется.
В семье нас не поняли. Было очень много ссор, скандалов, всё нервно и тревожно. Зато со стороны поддержка была огромная, и это помогло нам не опустить руки. Псковские политики и активисты предлагали помощь, ФАС (Феминистское Антивоенное Сопротивление) проявил большое участие. Нам даже помогли со сбором на штрафы.
Идеологические разногласия у нас дома были ещё до войны. В прошлом году мы выходили на митинги в поддержку Навального, распространяли плакаты с призывом освободить его. Когда родители узнали об этом, тоже было непросто.
Чтобы легче было всё это пережить, мы с сестрой подбадриваем друг друга. Даже если очень грустно, пытаемся не унывать и подавать друг другу пример. Стараемся отвлекаться: смотрим сериалы, собираем пазлы. Нас всегда двое, и мы всегда есть друг у друга.
Я стараюсь помнить, что происходящее — это не навсегда. Ситуация изменится. Как именно — зависит от нас. Хочется обратиться к другим активистам и сказать: вы не одни — многие люди не поддерживают войну, просто их часто не слышно. Надо объединяться и помогать друг другу, потому что в одиночку всё это побороть невозможно.
«Я проснулась, когда в квартиру уже заходили санитары»
Родители дважды пробовали сдать меня в психиатрическую больницу за антивоенные плакаты, и на второй раз им это удалось.
Первый раз случился в день акции ФАС «Мариуполь 5 000» (во время акции активистки устанавливали кресты в память о жителях Мариуполя, погибших во время российской оккупации. — Прим. ред.). До того момента мы с семьёй старались не обсуждать политику, чтобы не ссориться. Дело в том, что папа — путинист до мозга костей: он работал в милиции, а потом в судебной системе. Мама политикой не интересуется, но изредка смотрит госканалы.
В тот вечер я увезла из родительского двора доски для крестов, и мама это заметила. Она рассказала папе, и поздно вечером он приехал ко мне в квартиру, спрашивал, зачем мне доски, отговаривал участвовать в акции. К согласию мы так и не пришли. Он отправился спать, а я сделала кресты и положила их на шкаф. Утром он нашёл их и вызвал скорую. Я проснулась, когда в квартиру уже заходили санитары. Я пыталась что-то объяснить им, но они меня не слушали — говорили только с родителями.
Меня привезли в больницу. Санитары пошли разговаривать с врачом, потом позвали отца. Мне повезло: оказалось, что врач, которая дежурила в тот день, сама против войны. Всего разговора я не слышала, но до меня долетали некоторые её фразы. На рассказы о том, что я сделала кресты, она отвечала: «И что?»
Потом она поговорила со мной, спросила о моём эмоциональном состоянии. К тому моменту я уже находилась на учёте в больнице (у меня есть ментальное заболевание). Врач напомнила мне, что в моём случае любое нарушение закона приведёт к шести месяцам принудительного лечения с возможным продлением.
Я ответила, что знаю об этом и стараюсь не попадаться никому на глаза, но для меня важно хоть как-то выразить свою позицию. Она кивнула и сказала санитарам, что причин для госпитализации нет.
Когда мы с папой ехали домой, он извинился и сказал, что испугался, потому что думал, что я выйду на пикет. Я молчала. Он подвёз меня до дома и уехал. После этого я поговорила с мамой. Она просила, чтобы я не читала и не смотрела новости, говорила, что мне это «не нужно», а плакаты ничего не изменят. Дальше мы вновь на долгое время перестали обсуждать всё происходящее.
Второй раз случился в конце апреля. Папа увидел у меня баллончики с краской. Возможно, он заметил и надпись «Нет войне», которую я сделала недалеко от дома. Он опять вызвал санитаров.
Я до последнего надеялась, что на дежурстве окажется та же девушка. Но в тот день работала другая специалистка, которую я не знаю. Она молча что-то писала и готовила документы, пока я со слезами просила не класть меня в больницу. Потом санитары затащили меня в отделение. Согласие о добровольной госпитализации я подписывать не стала, поэтому через несколько дней суд должен был решить, оставлять ли меня в больнице принудительно.
Заседание проходило онлайн. Хорошо слышно мне было только голос судьи, а показания моего папы и врача доносились обрывками. Судья говорила, что папа может сослаться на 51‑ю статью: не свидетельствовать против себя или родственников. Но он не стал пользоваться этим правом. Вместо этого начал говорить о моей болезни. Врач сказал что-то о психозе и суициде и о том, что амбулаторное лечение невозможно. Вероятно, это было связано с тем, что при нашем последнем разговоре я в слезах сказала, что не переживу госпитализацию.
В итоге меня отправили на недобровольное лечение. Пока я была в карантинном отделении, мне разрешали пользоваться телефоном в течение дня. Но потом эта возможность исчезла. Дело в том, что девятого мая всё отделение смотрело трансляцию Парада Победы. Меня это бесило, и я на повышенных тонах сказала, чтобы сделали потише. Меня не послушали, а после ко мне подошла медсестра и сообщила, что через час у меня заберут телефон. Следующие несколько смен мне не разрешали им пользоваться.
В больнице я пролежала два с половиной месяца. Родителям, как и мне, в это время было плохо. Скорее всего, они не ожидали, что меня так долго там продержат. Думаю, в будущем такого не повторится, если я не буду попадаться им на глаза с плакатами.
В целом все активистки, которые, как и я, состоят на учёте в больнице, сильно рискуют. Их очень легко отправить туда против воли: родственники могут сделать это чуть ли не под любым предлогом в духе «мы с ней поссорились, она на меня наорала».
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
«Он пытал людей или только подписывал бумаги?»
Моя мама учительница, а папа, скажем так, мент. У него всегда были вспышки неконтролируемой агрессии, и до того, как я стала ходить к психоаналитику, я не понимала, почему они происходят. Думала: «Как это так? За что?» Я пыталась найти ответы в его работе, и это отчасти было верно. Но только в восьмом—девятом классе я действительно стала понимать, чем занимается организация, в которой он трудится, и почувствовала страх.
Например, мне страшно ездить в лифте. Мы живём в доме, где все квартиры — это квартиры папиных сотрудников. Стоишь рядом с другим человеком и думаешь: он пытал людей или только подписывал для этого бумаги?
Страх усилился после начала войны. Помню, как вешала на этажах антивоенные плакаты, написанные красной краской. Только соберёшься повесить — выходит мужчина из лифта. Начинаешь гадать: мент или нет?
Дома тоже стало сложнее. Любые попытки заговорить о войне или политике подавляются либо молчанием, либо срывами. Папа кричит, произносит угрозы в мой адрес. Кажется, будто сейчас может произойти что-то совсем плохое. А потом он всё переводит в шутку, и все улыбаются как ни в чём не бывало. Мне говорят: «Не доводи до греха». Я отвечаю: «А ты грех не совершай».
Мне запомнился случай. Пасха. Мама с папой сидят на кухне и смотрят старый фильм, где бомбят Одессу. Мне в «Телеграм» приходит сообщение от знакомой, которая там живёт, — такой же 16-летней девочки: «Опять бомбили, воздушка». Я рассказываю об этом родителям. Они спрашивают: «А кто это сделал, по-твоему?» Я отвечаю, что российские военные. А они: «Ой, что ты там в интернете читаешь? Ну где ты такое находишь? У тебя как будто другой интернет». Я сказала, что читаю «Медузу» и «Новую газету». (Минюст считает эти издания СМИ-«иноагентами». — Прим. ред.).
Следующий час прошёл так, словно комната превратилась в полицейский участок. Папа грозился забрать телефон и посмотреть, чем я там «начитываюсь». Мама говорила, что отнесёт в школу заявление о возврате меня на очное обучение (я учусь заочно), — мол, в школе я буду под контролем и перестану о таком думать.
«Такие мысли ни к чему хорошему не приведут, — говорил папа. — Тебе кто-то подсказал? Не общайся с теми, кто в разработке. И с политическими тоже, мой тебе совет. Даже в круг общения не попадай».
Несмотря на всё, что происходит, в последнее время я стала решительнее. Стала лучше понимать, что я считаю правильным, а что нет. Начала чаще писать письма политзаключённым.
Я стараюсь обращаться за поддержкой. Один раз общалась с психологом из кризисной группы, блог которого читаю. Рассказываю о происходящем своим близким друзьям. Наверное, больше всего сейчас мне бы хотелось уехать, но возраст не тот. Я жалею, что война застала меня именно в нём.
Иллюстрации: Лиза Перельман
Редакция «Вёрстки» совместно с ФАС