«Наши пожертвования упали в восемь-десять раз»

Спустя два года после начала полномасштабного вторжения украинцы по-прежнему выезжают из обстреливаемых регионов: на новом месте им нужны лекарства и операции, помощь с работой и жильём. Страны, принявшие беженцев, тем временем сворачивают гуманитарные программы. НКО, которым в первые месяцы войны россияне активно отправляли донаты, теперь получают в разы меньше пожертвований. «Вёрстка» публикует истории основателей и волонтёров известных проектов помощи украинцам — они рассказывают, почему обязаны продолжать работу, как справляются с рисками и хейтом и на что надеятся.

Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал

Материал подготовлен вместе с Фондом Бориса Немцова

«Есть подозрения, что сотрудник центра “Э” навестил нас в качестве волонтёра»

Мария Белкина, основатель Volunteers Tbilisi (Грузия)

После 24 февраля мы сразу стали отправлять гуманитарную помощь в Украину. Но очень скоро в Грузию начали въезжать первые беженцы из Мариуполя, и мы организовали горячие обеды. И для них, и для тех, кто застрял здесь — например, 80–100 украинских дальнобойщиков, которые не могли вернуться домой и стояли в Рустави со своими фурами, с испортившимся товаром. Потом мы запустили горячую линию и стали принимать заявки на самую разную помощь — лекарства, одежду — и координировать волонтеров.

И сейчас, спустя два года, мы помогаем украинцам комплексно: жильём, гуманитаркой, поиском работы, оказываем медицинскую и психологическую помощь. Хотя за эти два года наша организация начала оказывать поддержку и местным жителям, и израильтянам„ Украина — наш приоритет до окончания войны. С этого мы начинали, и на это уходят самые большие ресурсы.

В нашей активной базе сейчас примерно 200 волонтёров, и все равно это категорически мало. Больше всего нужны профкадры: медийщики и волонтёры горячей линии, которые бы сами находились в Грузии и не растерялись при вопросе: «Я стою у вокзала, что мне дальше делать?». Безусловно, мы обладаем текучкой, как любая организация. Но это связано, во многом, с тем, что большое количество релокантов уезжают из Грузии.

Ещё есть классический первый период «полураспада» волонтёра. Он сначала бросается на двухметровую стену и перепрыгивает её, а потом приходит время осознать, что не нужно так убиваться. Это очень сложный процесс выстраивания нормального work-life balance. Потому что потерять волонтёра для нас гораздо хуже, чем потерять час, который он нам не сможет уделить в конце рабочего дня. В первые месяцы, когда мы работали в режиме emergency, остановить волонтёров было невозможно. Через 2–3 месяца люди штабелями лежат от усталости.

Грузия — сложная страна для работы. Вот уже неделю добиваюсь важного документа от банка. Иногда приходится вступать в конфликты со всеми возможными службами. К тому же, здесь не всегда понимают, что такое НКО — это не очень «опредмеченный» в законодательстве субъект права, и пока логика такая: «что не запрещено, то разрешено». Принимая решения, ты не всегда понимаешь, не получишь ли ты негативной реакции, например, от налоговой.

На регистрацию нашей организации ушло 3–4 месяца — но и сейчас мы не можем подключить платёжную систему, которая бы не отвергала 50% международных карт. Донат через форму — это гораздо проще, чем функция «вбейте номер карточки». Из-за неудобной оплаты мы много теряем.

Явное падение интереса к теме войны и беженцев началось довольно давно. Для сравнения: наш первый фандрайзинг закончился, когда на счету было 25 тысяч долларов. Сейчас конверсия срочных сборов примерно в четыре раза ниже, чем три месяца назад. Но оно и понятно: никто не ожидал, что спустя два года мы будем выходить, выкидывать шапку: «Это на украинцев!», и нам никто не сможет отказать… Сейчас это немного «не мытьем, а катаньем», но всё не зря: мы набрали рекуррентов, и пережили момент, когда кажется, что деньги совсем не собираются. Хотя недостаток средств всё равно бесконечный.

Мы переживали сильные перестройки внутри, меняли команду фандрайзинга. Запланированные гранты есть, но денег на «сейчас» не хватает катастрофически. Сборы упали настолько сильно, насколько это возможно. Я надеюсь, мы сумеем вырваться с учётом годовщины войны.

Хотя мы работаем вне России, наша помощь — это по-прежнему риски. Наших активных волонтёров и сотрудников вызывали на допросы. Ко мне тоже приходили по месту прописки в Москве. Могут ли «повесить статью»? Абсолютно точно могут, и, наверное, сделают это.
Мы всегда разговариваем с волонтёрами о том, насколько аккуратными нужно быть. Если кто-то из них собирается в Россию, мы максимально чистим информацию и убираем фотографии. Но бывает и неожиданное: есть подозрение, что сотрудник центра «Э» навестил нас в качестве волонтёра. Впечатляющая история!

Несмотря на всё, мы продолжаем работать. У нас появился новое направление — помощь бывшим заключенным. Это люди, которых насильно вывезли из Херсона в Россию, где они отбывали последние месяцы своего срока, а потом оказались в депортационных центрах. Мы вытаскиваем их «за уши». Для начала помогаем доехать до Верхнего Ларса, где их тоже могут держать до двух месяцев. Только совсем недавно там поставили кровати, люди приезжают оттуда с простудными заболеваниями, с отмороженными почками. Потом помогаем им приехать в Тбилиси, получить здесь необходимую помощь и отправиться домой.

Осенью к нам вот так приехал один из бывших херсонских заключённых, и я так прониклась доверием к нему, что он стал частью команды. Теперь он сам координирует это направление и делает это супер эффективно. Мы совершенно случайно поучаствовали в ресоциализации человека, я бесконечно горжусь им. Мы взялись за дело, от которого бы отказалась любая организация в Грузии, и вывезли это направление, помогли оказаться дома более 150 человек. Минутка моей гордости!

«Это не волонтёрское хобби, а порой единственный способ решить проблемы украинских беженцев»

Евгений Лямин, сооснователь Emigration for Action (Грузия)

Я приехал в Грузию через неделю после начала полномасштабного вторжения. Сразу подключился к волонтёрству — в центре города напротив парламента люди собирали и сортировали вещи. Через два месяца я заметил, что разные инициативы прекращают работу, а беженцев становится только больше. Я оказался в безвоздушном пространстве, и стало понятно, что нужно собирать команду — с апреля 2022 года мы вместе. Провели большой благотворительный фестиваль, привлекли 4 тысячи долларов. Вот так и начали помогать украинцам с лекарствами.

Сейчас мы закупаем для беженцев медикаменты, помогаем им разобраться в системе здравоохранения и сопровождаем, если кто-то пытается получить финансирование от государства на медицинские процедуры или операции. Ещё мы привлекаем психологов или психиатров, если видим, что из-за проблем со здоровьем и бытовых сложностей состояние человека дестабилизируется. Наши волонтёры проходят курсы первой психологической помощи и могут оценить, нужен ли специалист.

Спустя два года поддержка критически нужна! У меня под рукой график — пожертвований стало в три раза меньше, чем в первый год войны. Сейчас нам приходится фильтровать заявки и кому-то отказывать. В первую очередь помогаем пенсионерам и женщинам с детьми, откликаемся на просьбы тех, кому нужны именно жизненно необходимые препараты. Если понимаем, что человеку поможет только длительная терапия и он не может себе этого позволить, тоже берёмся.

Если бы донатов было больше, мы бы могли оплачивать операции беженцев, которым государство не может полностью покрыть траты. Вообще доступ к медицинским услугам — главный фактор стресса для беженцев, которые оказались в Грузии, это анализировали в UNHCRi (Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев)×. Около 89% не смогли получить медицинскую помощь именно из-за сложности самой системы, поэтому так важно продолжать работу.

Здесь четыре крупные волонтерские организации, которые поддерживают беженцев: Volunteers Tbilisi, Choose to help, Motskhaleba foundation и мы. Но когда одному из этих проектов приходится серьёзно сокращать свои программы — что произошло с Motskhaleba Foundation — нагрузка переходит всем нам. Европейским организациям бывает сложно понять, что наша деятельность — это не волонтёрское хобби, а порой единственный способ решить проблемы украинских беженцев. Мы же находимся на задворках Европы — Грузия поддерживает беженцев в размере 110 евро на семью, больше нет значимых пакетов помощи, поэтому вся работа ложится на НКО.

Сейчас, спустя эти два года, мы видим, что для привлечения жертвователей нужен более индивидуальный подход. Не просто проводить большую краудфандинговую кампанию в формате «кто откликнется, тот откликнется», а, например, отправлять жертвователям новогодние открытки, как мы сделали в конце прошлого года, устанавливать более тесный личный контакт.

Меньше стало и волонтёрских заявок. Далеко не каждый готов сейчас инвестировать свободное время в помощь — многие переехавшие уже своё «отволонтёрили». Поэтому если человек подал заявку, важно её не упустить и вовлечь его.

Опасения по поводу внимания российских властей и репрессивных мер, конечно же, есть. Мы знаем, что деятельность всех волонтёрских организаций, которые работают в Грузии, находится в фокусе российских властей. Это риски. Мы предупреждаем об этом тех, кто присоединяется к нам, чтобы не было никаких сюрпризов. Но, мне кажется, мы готовы. Внутренние протоколы безопасности мы заимствовали из антивоенного активизма, например.

Нам важно продолжать делать то, что мы делаем, потому что здесь по-прежнему большое количество украинских беженцев. Для многих людей, выезжающих с оккупированных территорий, Грузия — самый быстрый способ выбраться с территории Российской Федерации. Сейчас примерно 24000 беженцев стабильно остаются в стране и не очень хотят переезжать. Это, в основном, люди пожилого возраста или родители с детьми. Если для этих 24000 человек помогающие организации пропадают, у них остаётся только поддержка в виде маленькой суммы от государства. А это сразу если не гуманитарная катастрофа, то очень большая гуманитарная проблема.

Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал

«Живите, ешьте, но с деньгами разбирайтесь как хотите»

Ксения, волонтёр и руководитель по связям с общественностью Golub miru (Сербия)

Еще до переезда в Сербию я работала в России в благотворительном фонде «Большая Перемена», курировала направление по работе с ПНИ и была волонтером в фонде «Полдень», который помогает детям-сиротам. Когда я приехала в Сербию, стала искать в эмигрантских чатах, есть ли тут какая-нибудь благотворительная организация и наткнулась на упоминание о Golub Miru. Написала на горячую линию, пришла в офис познакомиться. Так все и завертелось, и незаметно прошел уже целый год — сейчас я занимаюсь пиаром.

Наш фонд зарегистрировала девушка, которая живёт в Сербии уже десять лет. Она увидела, как в Сербию стали приезжать беженцы, многие вообще без всего. Так как государство не оказывало особой поддержки украинцам, они с мужем начали просто собирать гуманитарку для них. А вскоре зарегистрировали НКО, стали покупать и отвозить вещи в лагерь для беженцев, где размещали украинцев.

В Сербии есть несколько таких государственных лагерей, но для беженцев из Украины — только один. Он находится в городе Вранье, это довольно далеко от Белграда, другой конец страны. Он выглядит как пансионат, комната на семью или на человека, есть столовая, всё это бесплатно, жить можно, сколько хочешь. И дети ходят в государственную школу.
Минус только в том, что нет никаких денежных пособий со стороны государства. Живите, ешьте, но с деньгами разбирайтесь как хотите.

Второй минус — нет лекарств, а приезжает довольно много пожилых людей или людей с диабетом, так что наши основные траты — покупка медикаментов для людей с хроническими заболеваниями. Кроме нас, это никто не оплачивает. Здесь есть «Красный крест», они регулярно приходят в этот лагерь беженцев, но ничего не делают: «Ну, расскажите, как у вас дела? Может, вам нужны носки?». На этом всё.

Наши основные жертвователи — это русские мигранты. У нас только частные пожертвования: ни от государства, ни от бизнеса, ни от грантодателей ничего не получаем. Я не могу сказать, что это тяжело, но бывают месяцы, когда мало приходит денег, и сложно понять закономерности.

Много откликов вызывают личные истории людей, фотографии. Но проблема в том, что часто беженцы не хотят, чтобы их лица где-то были. Я понимаю: не всем нравится заявлять «я — беженец». Но если фото общее и история без имён, соглашаются. На Новый год мы оплатили поездку в кино — проезд на автобусе, билеты на сеанс и ужин в Макдональдсе. Люди посмотрят на снимки, и это вызовет интерес: вот живые люди, которым ты донатишь. Кстати, с нами в кино ездила женщина 1949 года рождения, с рождения глухонемая. В Сербию она бежала вместе с внучкой, которая теперь уже живёт в Германии. Для бабушки мы купили все необходимые вещи и планшет, с помощью которого она поддерживает связь с родными.

Суммы, которые мы собираем в 2022 году и сейчас, сопоставимы, не могу сказать, что в нашем случае есть резкое падение или взлёт. На гранты мы не подаёмся. Нужно много ресурса, чтобы заполнить заявки, оформить все отчёты, собрать чеки. Решили, что оно того не стоит.

Мы все волонтеры, у нас никто не получает денег. Привлекать новых людей довольно легко: ты хочешь чувствовать себя нужным, важным, и это классно. Из-за того, что лагерь для беженцев находится на другом конце страны, у нас остается не очень много задач для волонтёров. Главная — собирать деньги всеми возможными способами: писать посты, обходить заведения и договариваться, чтобы там вешали нашу листовку с qr-кодом. Иногда нужны люди с машинами, чтобы отвезти куда-то вещи и тяжёлые сумки.

Одно время нас хейтили за то, что мы помогали россиянам, которые приехали в Сербию и подались на беженство. Они не имеют никакого отношения к Украине, но могут жить в лагере какое-то время, просто в другом. Мы им тоже покупали вещи, и периодически к нам в канал кто-нибудь приходил и писал: «А фигли вы помогаете русским? Они же агрессоры!». Теперь эта помощь прекратилась, потому что средств не хватает.

Во второй раз мы столкнулись с хейтом месяц назад. Фонд, который находился в Сербии при украинском посольстве, «Чини добро», предложила нам собрать денег на эвакуацию людей из Херсона. Мы собрали около пяти тысяч евро, и девушка, возглавляющая фонд, пропала. Мы начали гуглить и узнали, что её муж в розыске за мошенничество, а у неё ИП с огромными долгами. Мы начали переживать и спрашивать, где же деньги и люди. Она нам ничего не отвечала, в итоге, мы написали большой пост со всякими документами и скриншотами.

Люди, которые тоже сталкивались с мошенничеством со стороны этого фонда, про это молчали, потому что как-то неловко признаться, что ты дал денег на благотворительность и теперь просишь их обратно. Мы написали официальное письмо в посольство. В итоге, деньги нам вернулись. Девушка скрылась, фонд перестал существовать, но нас несколько раз обвиняли в том, что мы оклеветали человека из Украины. Но были и те, кто благодарил нас за честность и смелость.

«Наш участок гуманитарного фронта не закроется никогда»

Георгий Нурманов, основатель Russians for Ukraine

Для меня всё началось, когда в первые дни войны я поехал на границу встречать друзей из Киева. Я написал в фейсбуке, что нахожусь там — посыпались просьбы встретить, помочь. Там был непочатый край работы. Люди потерянные, многие вообще без вещей. Меня до сих пор не отпускает, и вот мы уже два года уже занимаемся логистикой на границе Польши и Украины: людей, гуманитарных грузов, животных.

По сравнению с тем, что было в первые месяцы войны, всё что мы имеем сейчас из пожертвований — это практически ничто. Прошлой осенью было увеличение донатов, после того как разбомбили Каховскую ГЭС. Но люди выбираются из Украины постоянно, тонкой струйкой, вне зависимости от того, какой регион бомбят. Те, кто долго собирался. И с затопленных частей Херсонской области люди выбираются до сих пор, хотя прошло полгода. Кто-то сидел в Беларуси, кто-то из украинских областей едет в страны Евросоюза. Уезжают те, кто отчаялся, кто ищет покой.

Чувствуется общая усталость от всего этого безобразия. Наши пожертвования упали в восемь-десять раз — их хватает кое-как сводить концы с концами и арендовать шелтер и волонтёрский хаб, он же склад для гуманитарки. Кажется, это укладывается в общую логику гибридной войны, потому что ожидалось контрнаступление, какие-то большие прорывы, а всё пошло не по плану. Но, в любом случае, наш участок гуманитарного фронта не закроется никогда, потому что это самый главный выезд — через Пшемысль. Такая дорожка Украины со всем остальным миром. Волонтеров становилось всё меньше с самого начала, но сейчас пяти-семи человек, которые у нас работают на границе, хватает.

В Европе, во всех европейских государствах начали разворачиваться программы приема беженцев: дотации, субсидии на билеты и прочее. Они свою работу сделали хорошо, хоть и начали сворачиваться где-то через несколько месяцев — в Польше, например, к июню 2022 уже отменили бесплатные билеты, в Германии их отменили на год позже. Где-то предоставляют бесплатное жилье, где-то есть выплаты. Я могу предположить, что поляки и немцы принимали с большей охотой людей в начале, чем сейчас.

Мы помогаем беженцам сориентироваться, куда лучше уехать. Сейчас остается Скандинавия, Северная Европа, некоторые земли Германии, немного Польша. Туда людей можно определять на долгий срок. Логистикой государство не сможет заниматься так, как это делаем мы — не будет представитель власти общаться через телеграм с человеком, который пытается выехать из Алешек, и продумывать маршрут тех, у кого сначала всё разбомбило, а потом всё затопило.

Каждый месяц я езжу раз по пять по западной Европе, перевожу людей. В прошлый понедельник перевозил из Варшавы двух людей из Херсона — их ранило осколками во время обстрела. Люди лет 60–65, с перебитыми пальцами. Сказали, что в Гамбурге о них будет кому позаботиться. Пока ехали, обсуждали, как мы все дошли до жизни такой. Вернулся и поехал на Латвийско-Российскую границу, где забирали очень пожилую женщину, за 90 лет. Женщина должна была отправиться в Украину к родственникам, но она пока осталась у нас на границе. 1200 км мы ехали без остановки, чтобы бабушку довезти до больницы — состояние у неё непростое.

Мы работаем на лежачих, умирающих. Мы находим места для пожилых людей, людей с детьми, вместе с волонтерской командой по всему миру: из России, Беларуси, Украины. Это работает. Но, конечно, если бы сейчас вдруг опять случился массовый исход украинцев из их страны, я боюсь, что европейская социалка с этим бы не справилась.

Мы бы хотели, чтобы нам деньги давали россияне — название «Russians for Ukraine» это не только потому, что мы, россияне, состоим в этой организации, но потому что именно россияне и донатят. Но возможности жертвовать у россиян тоже сокращаются, а мы как НКО вынуждены ходить с протянутой рукой. Если бы у нас было регулярное финансирование в 10–15 тысяч евро, мы бы открыли камерный шелтер в Варшаве — здесь всё закрылось, и перевалочной базы для тех, кто прибывает, не хватает.

Конфликты из-за позиционирования Russians for Ukraine у нас были только в начале. Сейчас мы более-менее нормально сосуществуем с другими инициативами. Государство просто из всего этого ушло, и мы с ним особо не соприкасаемся. На месте есть окологосударственные структуры, которые питаются за счет государства: «Украинский дом», «Красный крест». Они посматривают на нас несколько искоса, но мы нормально коммуницируем.

Обложка: Дмитрий Осинников

Поддержать «Вёрстку» можно из любой страны мира — это всё ещё безопасно и очень важно. Нам очень нужна ваша поддержка сейчас. Как нам помочь →