«К сожалению, для писателя время катастроф полезно»
Майя Кучерская о том, как война порождает ощущение бессилия — и новую литературу
Писательница Майя Кучерская встретила 24 февраля в США, но вернулась в Россию — чтобы быть со своими читателями и студентами. Последний год она пишет большой исторический роман, выступает с лекциями в разных городах России и снимает фильм о правнучке писателя Лескова. По мнению Кучерской, эмиграция отнимает язык и аудиторию, а хороший автор просто обязан ездить по стране и узнавать, как живут люди. «Вёрстка» поговорила с писательницей о причинах возвращения домой и о том, как справиться с бессилием и невозможностью ничего изменить.
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
— Вы провели на фестивале «Сибирская Атлантида» мастер-класс «Как писать о любви» — для жителей Бердска, города с населением сто тысяч человек в Новосибирской области. Один из ваших слушателей напомнил, что «есть ещё любовь к родине». В мае прошлого года на презентации вашей книги в Петербурге одна из слушательниц развернула плакат «Своих не бросаем». Наверное, такие люди неслучайно к вам приходят?
— Наверное. Счастье каждый понимает по-своему. И любовь к родине тоже. Давайте это примем и двинемся дальше. Я могу говорить только о том, как люблю её я.
— Как?
— Ну, это слишком лично. Могу только сказать, что, глядя на плакат времён Второй мировой войны, тот, где «Родина-мать зовёт!», я всё время думаю, что ведь зовёт она своих детей на смерть. На то, чтобы они погибли за неё. Они и погибли. Десятки миллионов, отдавших жизнь за свою маму. Поэтов, композиторов, учёных, крестьян. И столько же примерно их нерождённых детей. Но тогда не было другого выхода.
— А об участниках новой войны важно писать?
— Рассказать правдивые истории всех этих мальчиков — совершенно необходимо. Похожая книга, кстати, уже существует — «Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич. Не сомневаюсь, что подобная литература ещё появится, лишь бы она была честной и про людей.
Я вспоминаю француза с дырочкой в подбородке, которого ранил в «Войне и мире» Николай Ростов. Если помните, в этой сцене Ростов смотрит на своего противника, молоденького французского офицера, и его вдруг пронзает мысль: «Он ни в чём не виноват, со своей дырочкой и голубыми глазами! За что его убивать?». Француз ничуть не хуже и не лучше. Он такой же человек, у него тоже есть судьба, родители, его родина. Толстой пишет эту сцену с глубоким состраданием ко всему человечеству — не к русским или нерусским, а к человечеству. Кажется, это и есть единственно возможная позиция писателя: симпатизировать не идеологии, не тенденциям, а всякому человеку.
— Зачем вам эти разъезды по России — тем более если вас не в первый раз пытаются смущать разные заряженные пропагандой люди?
— Мне это нравится! Бывать в новых городах, встречаться со своими читателями, смотреть, как люди живут. Такое делается только по любви, потому что путешествие требует усилий, вырывает тебя из обычной жизни. Иногда это крайне сложно — у меня много профессиональных и семейных обязанностей. Однако ездить по своей стране, разговаривать с людьми, слушать, смотреть — для меня это живая вода.
Писатель — это ведь немножко бог, он должен понимать разных людей. Чтобы писать книги адекватные, глубокие, надо знать не только двух-трёх своих близких друзей. Надо понимать, как живут далеко от Москвы. Может быть, за эти короткие поездки глубокого понимания и не возникает, но обычно удаётся хотя бы прикоснуться к другой жизни. Теперь вот, например, буду знать, что в Новосибирске живёте вы и думаете похоже. Это согревает.
— Как вы относитесь к сборникам Z‑литературы, прозы и поэзии, которые сейчас издаются? Я читала из любопытства некоторые произведения, они мне не показались талантливыми.
— Сборники я не читала, но отдельные стихотворения мне попадались. От тех, что написаны под бомбами, кровь стынет в жилах. Люди глядят в лицо смерти каждый день. И пишут, чтобы выжить. «Когда умирают люди — поют песни», — это Хлебников. Поэтому мы и переживаем такой поэтический взрыв. Но послушайте, как я могу судить стихи, написанные под пулями? Другое дело, что далеко не вся эта поэзия сочиняется в окопах. И кто-то пишет из корыстных соображений, кто-то — по заказу.
Пропагандистская поэзия — старинная литературная традиция, она существовала во всех национальных литературах. Во время военных конфликтов она естественно активизируется. Наверное, если талантливый поэт пишет пропагандистские стихи, он может сделать это талантливо. Но если он по-настоящему талантлив, то язык, система образов будет рассказывать своё, свою правду, противоположную буквальному смыслу сказанного. Как в «Оде Сталину» Мандельштама: на словах вождь прославлен, на уровне языка и формы очевидно, что это гимн, написанный с сапогом на горле. Вообще, когда поэзию заставляют служить сиюминутным политическим целям, а не истинам добра и красоты, в этом есть что-то кощунственное по отношению к природе поэзии. И обычно такая служба плохо кончается для автора и для его дара.
— Сегодня, чтобы публиковаться, обязательно нужен сапог на горле?
— Пока я этого не вижу. Конечно, выходят запретительные законы, но института цензуры нет. Надеюсь, и не будет. Хотя бы потому, что это очень дорого — держать армию цензоров, обслуживающих огромный книжный рынок. Так что книги авторов самых разных взглядов пока что выходят и по-прежнему продаются в книжных магазинах.
— В непрозрачных пакетах.
— Да, и такое случалось. И из библиотек книги изымают. Но пока это перестраховка книгопродавцев и библиотекарей, которые пытаются так спасти своё дело. И с непрозрачными обложками, кажется, всё завершилось пока.
— Вы руководите Школой литературного мастерства Creative Writing School и программой «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ, читаете много современных авторов. О чём они сейчас пишут, пишут ли о войне?
— Мои студенты пишут и фантастические романы, и исторические, и о том, что происходит сейчас, пишут, разумеется, тоже. Например, про свой новый эмигрантский опыт. И поскольку это талантливые люди, то ощущение смятения и разрушенной жизни в их текстах передаётся очень хорошо. А кто-то пишет о том, что переживает здесь, в России, проводив половину своих друзей. Так что, думаю, мы получим много новых красок в литературе.
Но, если честно, я бы предпочла, чтобы этих красок не было. К сожалению, для писателя время катастроф полезно. Это абсолютно жутко, но, глядя на историю литературы, мы это видим. Взять хотя бы Достоевского, который провёл четыре года на каторге. Его понимание человеческой природы и психики не было бы таким, не проведи он эти минуты на плацу в ожидании смертной казни, а потом годы в заключении и в ссылке. Но если бы можно было выбрать между новыми, прекрасными и глубокими, но страшными книгами и счастливыми людьми, пишущими не трагедии, а лирические комедии, я бы, не сомневаясь, выбрала счастливых людей. В конце концов, книг о человеческих трагедиях написано достаточно.
Чтобы не пропустить новые тексты «Вёрстки», подписывайтесь на наш телеграм-канал
— Как вы встретили 24 февраля 2022 года?
— Я была в Нью-Йорке. Я уехала туда в начале января и провела там четыре месяца, это был исследовательский грант. Ходила в архивы, библиотеки, изучала, как преподавал Иосиф Бродский.
Никакой разницы, где ты находился 24 февраля, по-моему, нет — реакция у всех была совершенно одинаковая. Шок, отторжение. Как мы знаем, в первые дни было подписано рекордное количество антивоенных писем самыми разными сообществами: писательскими, академическими, театральными — потому что это была реакция «развидеть». И у меня тоже была вера, что это всё не по-настоящему и вот-вот закончится.
Ещё мне стало ясно, что будущего больше нет. Оно в одночасье по щелчку исчезло. Конечно, будущее есть всегда, но, по крайней мере, будущего в привычных формах больше не существовало. Это чувство и сейчас со мной.
Мы не знаем, что будет завтра, живя в России, мы не понимаем, куда движемся, и абсолютно бессильны что-то изменить в глобальном смысле. Когда люди выходили на митинги в 2010 – е годы, даже в начале 20 – х, у них было ощущение, что они что-то меняют. То время позади. И, кажется, я утратила прежнюю способность радоваться. Когда каждый день убивают сотни людей, как тут радоваться? Разумеется, есть простые биологические механизмы организма. Чтобы выжить, человек не может долго пребывать в состоянии депрессии, подавленности и шока. Если продолжаешь жить, нужно и приспособиться. Я, как и многие, приспособилась. Это, с одной стороны, ужасно, с другой — хочется досмотреть.
И я каждый раз так счастлива, когда узнаю, что кто-то из знакомых ждёт ребёнка. Люди продолжают рожать детей, они понимают, что смертоубийство однажды кончится, и живут по логике жизни, а не по логике смерти. Вот и я в рамках этой логики стараюсь жить.
— Почему вы вернулись из Нью-Йорка в Россию, когда война уже началась? Наверняка могли там оставаться, и семья бы приехала? Или даже мысли такой не было?
— Боюсь, ответ мой прозвучит банально. В Москве мой дом. И моя родная языковая среда. Увы, писателей, сохранивших свой литературный язык живым в эмиграции, очень мало. Лет десять можно продержаться, а потом твой письменный язык становится мёртвым. Михаил Шишкин, которого я так люблю, постепенно перестал писать художественную прозу и сейчас пишет только нон-фикшн на немецком и русском. Не сомневаюсь, одна из причин этого — вакуум, в который погружаешься, когда не живёшь в родном языке. Это раз.
Два — аудитория. Сколько бы тысяч не уехало, основная часть аудитории русскоязычного автора живёт в России. Отрываться от своей аудитории тоже нехорошо, ты лишаешься своего главного собеседника, читателя. Опять оказываешься в вакууме. Конечно, и на новом месте можно найти новых друзей и работу, и всё же до конца это ощущение вакуума не пропадает тоже лет десять. Знаю это от своих друзей, уехавших из России давно. Ну, вот я и вернулась.
В этом нет ни героизма, ни, надеюсь, глупости. У меня есть понимание, что меня ждёт, если я уеду, — и что-то мне не захотелось себе такой жизни. Возвращение было вполне эгоистическим жестом. Но мне бы очень хотелось сохранить свободу передвижения по миру, и только при таком условии я готова жить в России. Пока границы открыты, я живу здесь.
— Майя, а вы сами сейчас пишете что-то новое?
— Пишу — наконец, пошёл новый роман. О подробностях умолчу. Могу только сказать, что действие романа происходит в начале 70 – х годов ХХ века в разных частях земного шара. И всё происходившее тогда связано с тем, что происходит сегодня. Двигаюсь потихоньку, стараюсь писать каждый день.
И второе большое дело — это документальный фильм о Татьяне Лесковой, балерине, хореографе и правнучке писателя Лескова. Татьяна Юрьевна родилась в Париже сто лет назад в семье русских эмигрантов, бежавших из России в 1918 году. Её родители выжили, но многие её родные погибли. Татьяна танцевала в постановках последователей Сергея Дягилева — Михаила Фокина, Джорджа Баланчина, дружила с Рудольфом Нуриевым. Большую часть жизни она прожила в Рио-де-Жанейро.
Мы познакомились по зуму, когда Татьяне Юрьевне вручали мою книгу про её прадеда i. Татьяна Юрьевна меня совершенно очаровала, потому что в сто лет сохраняет жизнелюбие, интерес к собеседнику, дивную русскую речь. Конечно, с моей стороны делать фильм было авантюрой. Я в жизни не снимала кино и понятия не имела, например, о том, что даже документальное кино стоит огромных денег. Но я легкомысленно решила, что мы с Татьяной Сорокиной, режиссёром фильма, сейчас быстренько всё соберём.
— А как оказалось на самом деле?
— Оказалось, что это трудно. Кому-то, наверное, показалось, что в такие времена это неуместно. Тут такое творится, а я прошу на фильм про балерину i. Поэтому наш проект двигается не такими бешеными темпами, как мне хотелось бы.
Мы съездили в Бразилию, пообщались с Татьяной Юрьевной. Она потрясающий человек, очень сильный, волевой и лучезарный. Родилась после Первой мировой войны, пережила Вторую мировую, потеряла много родных — но справилась с этими трудностями и всегда находила в себе силы шагать дальше, танцевать дальше. Вот про это мне хочется рассказать.
Разумеется, меня саму эта история поддержала. Это был мой способ сказать нет тем трагическим обстоятельства, в которых мы оказались. Способ сказать и себе, и всем, что, несмотря на бессилие, что-то ты всё же можешь делать. Можешь заниматься творчеством. Можешь рассказывать истории, которые хочешь. Можешь создавать свою собственную повестку про жизнь.
— Я познакомилась с вашим творчеством довольно поздно, в 2015 году, когда в новосибирском театре «Глобус» ставили «Историю о православном ёжике» из вашего сборника «Современный патерик». Герой притчи, ёжик, уговаривает белочку покреститься в реке, и белочка тонет, а ёжик и весь лес говорят «Слава Богу», радуясь, что белочка умерла православной. Так называемые «православные активисты», узнав о постановке, раздули скандал, спектакль сняли с репертуара. Тогда я думала, что всё: это конец свободной культуры, поворотная точка.
— У меня не было такого ощущения. Я же 15 лет жизни прожила при советской власти, мне было, с чем сравнить. Потом, в 90 – е годы, пришла свобода. Когда в 2010 году эта свобода стала потихонечку сжиматься, я всё равно знала: бывает хуже. Собственно, у меня всё ещё нет ощущения конца. Может быть, это самообман, не знаю. Но ведь успело вырасти целое поколение, которое вообще не знало никакой несвободы. Это нынешние 25 – 35-летние. Уже не дети. Благодаря им, детям свободы, по-моему, и не происходит стремительного обвала культуры.
Кроме того, культура живёт по своей логике. У Гарри Бардина есть чудесный мульфильм «Слушая Бетховена». В нём изображена логика этого процесса: как сквозь асфальт прорастает трава, приезжает каток и закатывает всё в асфальт, трава снова прорастает, и снова приезжает каток. И так до бесконечности, пока, наконец, зелень не побеждает — и ничего с этим сделать невозможно. Ростки жизни, ростки правды, ростки любви пробиваются всё равно — так устроена культура и так устроено человечество. Островки жизни и правды появляются неизбежно.
«Всюду жизнь», как показано на картине Ярошенко, которая, как мы помним, изображает заключённых, кормящих птиц. Да, они в тюрьме, но смотрят наружу и видят птичек, и видят весну. Есть эта удивительная логика жизни, которая противостоит логике смерти, логике асфальта. Пока человек жив, пока человечество существует, оно будет выращивать свои садики, яблони и сирень везде, где это возможно.
Обложка: Дмитрий Осинников
Редакция «Вёрстки»